BnW — Гланге

Син-ок почесал в затылке и выплюнул бычок, который перекатывал из одного уголка рта в другой вот уже три часа. В стоге сена что-то тускло поблескивало в лучах заходящего солнца. При рассмотрении с более близкого расстояния, предмет оказался ничем иным, как старинной лампой. Как она тут оказалась? Син-ок воровато посмотрел по сторонам и сунул лампу под мышку. На лицо налезла щербатая улыбка. – В металлолом сдам, латунь кажись. – от предвкушения тонкая струна слюны капнула на тощую волосатую грудь, проглядывавшую из-за распахнутой рубашки. – На пару пузырей будет. В воображении разыгралась приятная сцена – вот он с раздобытым бухлом подходит к местным заводилам, они принимают его в свою компанию. А как не принять, ведь он покажет себя таким взрослым! Как он жалел сейчас, что сбежал с той драки деревня на деревню с селюками из Ивантеевки… А ведь повод был – неча на дискотеку приезжать, на девок наших смотреть. Гузно взыграло тогда, да и зуб рвать надо было… Глядишь, и не надо было бы, после драки то. Син-ок не сомневался: если заявиться с накрытой поляной – старые обиды позабудутся, ребята перестанут над ним смеяться и травить. Может даже позволят сделать Синку первый глоток, после которого он залихватски занюхает рукавом и даже не сморщится. И Ленка, завидная деревенская невеста, увидит все это, пока её полные груди будут перекатываться под тоненьким сарафанчиком, когда она с восторгом будет воспринимать Синкову удаль. Парень живо представил, как мнет девку в руках, как ныряет с головой ложбинку меж ее налитыми грудями, как жамкает мягкий зад, и руки соскальзывают между ног… А Ленка только смеется и откидывает голову, осыпая счастливца веером русых волос. От этих мыслей Син-ок начал тереть металлический бок лампы, не замечая, что из носика курится дымок. Только появление неизвестного коричневого человека вытащило Синка из разыгравшейся фантазии. Или не человека? Но вот у неизвестного сформировалось лицо, появились далеко разведенные глаза и широкий рот, над губой выросли тонкие усики. Рот существа раскрылся: – Ох, ну и долго же мне тут пришлось валандаться. Вот народ бестолковый… От увиденного Син-ок едва сладил с онемевшим языком: – А Вы… Хто Вы…? – Джинн. – А значитца три этого… как его, три желания есть у меня? – Э-э-э, нет. Я сельский джин, будет только одно. Крепко задумайся, прежде чем проси… – Хочу значитца так. Шоб мужики уважали, а бабы – хотели! Самым видным стать в селе. – выпалил Син-ок, перебивая джинна. – Степан! Шоб Степан Лисицын к себе взял! – Как тебя? Э-э-э, Син-ок, слухай, я не могу людям мозги набекрень выкручивать. Все што хошь, но любовь девкам привить не могу. Мож сам што придумаешь, как это сделать? Син-ок задумался, подобрал бычок и снова начал его разжевывать. Толковых мыслей не было, он присел на корточки и принялся счищать слои прилипшей к сапогам грязи. Вот слой подсохшего куриного помета, вот жирная глина с дороги, а тут кажись человечье… Где-то рядом жужжала муха, ветерок принес сладкий аромат коровника. Парень долго сидел и думал, в это время джин успел трижды отлить, превратиться в тучную ворону и слетать в деревню. Там он вволю порезвился в огородах, жуя огурцы и топча укроп, хрипло покаркал на пугало и жидко нагадил на резной узор забора председателя сельсовета. Вообще-то необходимости ссать и гадить у Джинна не было, но за годы в лампе он очень соскучился по этому ощущению облегчения. Уставший, но довольный он вернулся к Синку, который теперь снял сапоги и ковырялся между пальцев, проступающих через дырявые носки. – Ну чё, придумал? – Не, подумать надоть исчо. Давай завтреца обдумаю. Тапереча скотину кормить надо. На следующий день в четыре утра джин вновь обернулся вороной и присел на плечо Синку, который совковой лопатой собирал коровьи лепешки и раскидывал по грядкам. Коровьей прикормки не хватило на все поле и парень забрался в сельский туалет, опустил лопату в яму и, крякнув, начал собирать содержимое в ржавое ведро, которое предусмотрительно избавил от молока. На дворе была суббота, поэтому когда с этим делом было покончено – настало время топить баню. Син-ок наколол дрова, сходил к колодцу через две улицы, натаскал воды. Разжег печь, хрипло покашливая от едкого черного дыма, годами покрывавшего стены слоями сажи. Умывшись, перекусил ломтем хлеба с солью. Джинн стоял над душой и торопил его нетерпеливым карканьем. – Да тихо ты! – Син-ок тайком пробрался в сарай и вилами откинул копну сена. Пошарил руками – точно знал, что батя там хранит нычку от мамки – и отхлебнул из бутылки с самогоном. – Уух. Пшли терь в поле. Старший Синка брат ушел за транзисторами и радиолампами для телевизора ещё в три утра, ему нужно было пройти пятнадцать верст до автобуса, поэтому следить за баней пришлось Тишке, третьему среди сыновей. Син-ок гнал отару коз, здороваясь со всеми встречными односельчанами. У сельпо как всегда крутился Михайло, клянчил два рубля, не хватающих на чекушку, которую с тройной накруткой в карман Люська, магазинщица, продавала. – в ответ Син-ок пожал плечами и показал пустые карманы. На встречу шла баба Маня, переваливаясь с боку на бок и громыхая пустыми ведрами. Плохая примета. Напротив дядя Толя, приглушенно матерясь, копался в комбайне, из его зада в рваных штанах рабочего комбинезона виднелся ключ на 24 – только с собрания наверное. Витек и его сестра Зинка сидели на лавке и щелкали белые тыквенные семечки, выплевывая кожуру на землю. Рядом тетя Клава рубила головы курам, вытирая пот и покрикивая на детей, смеющихся из-за все еще бегуших без голов куриц. Зазвучал рев неотрегулированного мотора и показался силуэт Степана на мотоцикле, Днепр с коляской, сам собирал из пяти доноров. Син-ок помахал Степе головным убором, но первый красавец лишь презрительно отвернулся, да обдал его клубами сизого вонючего дыма. Вдали перемещался силуэт трактора – это Евдоким косил траву. Пахло пылью, попискивали мыши, солнце жарило немилосердно. Син-ок прилег в тени дерева, надвинул кепку на самые глаза и лениво наблюдал, как козы разбрелись по лугу. – Ну, вот ща-то придумал поди? – Джинн присел рядом и покусывал травинку. – Да што-ты, што-ты. Я ж не могу два дела делать, работать и думать… – Дык ты ж сидишь просто. – Цыц, не мешай. К полудню прибежала Глаша, шестая среди детей в семье Синка, принесла обед. Син-ок деловито поднялся, вытер руки об портки, да уселся есть. Жареная картошка на топленом козьем жире была отменной, как и мясо, в которое парень вгрызся, не замечая, как сок течет по грязной щеке. – Ща бы самогончику ещё… – Ты это желаешь? – Джинн тут же оживился и потер мозолистые ладони. – Неее. Я не решил исчо. Тут Синка озарило. Он хлопнул грязной рукой по лбу и вскрикнул. – Был я в городе у тётки. Видел там по тиливизиру передачу "В мире животных", так там самый сильный лев получал всех самок… И если сделать наоборот, если всех самок, того… оприходовать, то все остальные будут уважать. Чем люди не скотина-то? – Ну и чево надумал? – Я хочу, чтоб ты обернулся мной и перепортил всех телок в деревне. А я потом стану первым парнем. Джинн скептически посмотрел на его косые глаза, кривой нос и частые промежутки в зубах. Взгляд остановился на сверкающей золотой коронке. – Ты хорошо надумал? – А то. Я сам-то не смогу никого уболтать, а ты мужик опытный, ко всем найдешь подход. А меня пока в ворону, что ль преврати. – Скажи ещё раз точнее свое желание. Только будь внимательным. – Да чё тут думать? Хочу шоб ты обернулся мной и всех телок перетрахал, а меня на это время в ворону превратил, покручусь в Ивантеевке, отомщу за избитого Степана. Джинн окурил парня коричневым дымом, и Син-ок улетел. ***** Сознание птицы практически не отличалось от человечьего, только он знал куда лететь. Син-ок терроризировал Ивантеевку целую неделю. Он как раз клевал плешь местному председателю, когда какая-то сила потащила назад. – Ну шо? – Все сделано. – И что теперь? – Иди, да сам посмотри. А я недалеко буду, интересно поглядеть. Син-ок пожал плечами и пошел к развалинам старой фермы, где часто сидели местные ребята. Он приметил Степана, который о чем-то рассказывал остальным пацанам. Красавец при виде парня отшатнулся и попятился назад. Остальные так и вовсе сбежали. – Ну чё, мож побухаем Сеня? – Син-ок шел уверенно, чувствуя свое превосходство. – А Ленка где? – Э-э-э, а зачем тебе Ленка? – Ну как зачем, вымя её помять. – он надеялся, что шутка снимет напряжение. – Вымя? Э-э-э, я пойду, у меня мотоцикл сломался. – Степан уткнулся в дверь, распахнул её и сбежал. – Странный какой-то. Видать страх разобрал. Зауважал. Син-ок шел по селу, чувствуя всеобщее уважение. Никто не осмеливался к нему подойти. Парень решил узнать последние новости и подошел к доске объявлений. На единственной бумажке на него смотрело собственное лицо. «Разыскивается Син-ок Коровников-Бээнващерский, который в особо изощренной форме совершил акты полового насилия над каждой коровой в селе. Зафиксированы случаи летальных исходов. Отягчающий фактом выступает покушение на изнасилование над Авдотьей Петровной Лисицыной, которая получила инфаркт после произошедшего». У Синка потемнело в глазах, ноги подкосились. Крепкая рука ухватила его за запястье, на лице дяди Ермолая не было и тени улыбки. Он поправил милицейскую форму и прочистил горло. – Пойдем со мной, Син-ок. Син-ок заскулил и заорал на ворону, которая прилетела ему на плечо. – Ты чо делаешь? Разве я об ентом просил?! – Нужно точнее желание говорить. – А мамку Степана-то за что? – А ты хоть видел её? Да в ней поди пудов двенадцать-пятнадцать, ну вылитая корова!

Прощание

Мне снилось, как будто настало прощанье
и встало над нашей смущенной водой.
И зренье мешалось, как увещеванье
про бόльшие беды над меньшей бедой,
про то, что прощанье – еще очертанье,
откуда-то вéдомый очерк пустой.
Но тут, как кольцо из гадательной чаши,
свой облик достало из жизни молчащей,
и плача, смущая и глядя в нее,
стояло оно, как желанье мое.

Так зверю больному с окраин творенья,
из складок, в которые мы не глядим,
встряхнут и расправят живое виденье,
и детство второе нагнется над ним,
чтоб он, не заметив, простился с мученьем,
последним и первым желаньем учим.
И он темноту, словно шерсть, разгребает
и слышит, как только к соску припадает,
кормилицы новой сухие бока
и страшную сладость ее молока.

III

Я тоже из тех, кому больше не надо,
и буду стоять, пропадая из глаз,
стеклянной террасой из темного сада
любуясь, как дождь, обливающий нас,
как полная сердца живая ограда
у стекол, пока еще свет не погас.
Ограда прощания и поминанья,
целебная ткань, облепившая знанье.
И кто-то кивает, к окну подойдя,
лицу сновиденья, смущенья, дождя.