Она шла по обочине пустынной ночной дороги где-то между Касимовом и Меленками. Белая курточка, светлые брюки, её силуэт был виден в дальнем свете фар. В этот тёмный летний час на дороге не было других машин, так что я сбросил скорость, поравнялся с ней и предложил подвезти в направлении Мурома. Видимо решив, что лицо моё достаточно интеллигентно, белокурое создание село в машину и я утопил газ, не нагружая её лишними расспросами. Минут через десять она не выдержала первой:

— Вы что, даже спросите как мне не страшно одной ночью к незнакомцу в машину садиться?
— А почему страшно должно быть вам, а не незнакомцу? В самый тёмный час ночи на забытой всеми дороге больше шансов подсадить к себе навью, чем живую девушку.
— Вы производите впечатление слишком взрослого человека, чтобы верить в сказки, — сказала она после секундного раздумья.
— То что я в них не верю, не мешает мне любить их.
— Ну ладно, а что если сказка явь и я действительно неупокоённый дух? — подыграла попутчица.
— Обрадуюсь, — сказал я и на секунду умолк. — Обрадуюсь тому, что нашёл подобную себе.
— В каком смысле «подобную»?
— Я подобрал вас неподалёку от кладбище. Ряд четвёртый, участок девятнадцатый, там в сырой земле нашёл я себе пристанище, после того как разбился на этой самой машине. Вот уже двадцать лет катаюсь я каждую ночь по этой дороге, иногда подбирая путников подобных вам, чтобы найти наконец таких же как я, ведь не может же быть так, чтобы такой я был один на всём свете?
— А вы умеете рассказывать сказки и щекотать нервы, — улыбнулась она. — Теперь моя очередь, после вон той заправки будет поворот направо, сворачивайте, пришло время завести вас в тёмный лес, к моему брату лешему.
Дорога на которую мы свернули поначалу была вполне приличной, но через пару поворотов и пяток километров превратилась в узенькую асфальтовую полоску меж двух плотных стен деревьев. Две машины здесь могли бы разминуться только используя обочину, а довершали картину ямы, которые не всегда удавалось объезжать. Похоже, что лицо моё было слишком невозмутимым, поэтому моя спутница на одной из развилок попросила съехать на грунтовку. Я был увлечён этой игрой, но красоту жеста и глухость мест оценил. Ни огонька, ни признака людей, только просека и лес по сторонам.
Ещё пара километров и мы подъехали к воротам какой-то базы отдыха с одиноко горящим фонарём. Девушка вышла из машины и сказала:
— Спасибо, что подвезли и за вашу сказку, но друзьям я сейчас её рассказывать не буду, они и так изволновались за меня.
Мы попрощались и я развернул машину на узеньком пятачке перед воротами и поехал обратно по грунтовке через лес. На одной из полян я увидел, что на северо-востоке уже светлеет небо, а значит скоро я вновь растворюсь в предрассветном тумане, чтобы следующей ночью снова появиться на дороге в своей бесконечной гонке за призраками.

Вслед за разбудившим меня рассветом, пришла белочка. Белочка была заключена в
образ шершня сидевшего на предплечье и рассматривающего меня своими фасетчатыми
глазами. Я видел его настолько чётко и в таких мелких деталях, что мне
показалось, что существует шершень только в моей голове, а на руке сидит всего
лишь проекция моих мыслей на окружающую действительность. Внезапно шершень
дважды моргнул. Я понимаю разумом, что насекомые с фасетчатыми глазами моргать
не могут, но этот шершень, существовавший лишь на грани моего бреда и
реальности, действительно моргал, каждым сегментом глаз по отдельности и
синхронно.
— Тттали-и-ифа кккуми-и-и, — прожужжал шершень и в доказательство своей
серьёзности укусил меня.
Я не знаю, куда он потом исчез, потому что меня вообще секунд 10-15 занимала
только боль в руке. Для шершня являющегося плодом воображения, этот оставлял
вполне материальные следы.
Повинуясь совету шершня я встал и пошёл. Нужно хотя бы подорожник найти, чтобы
к месту укуса приложить. Когда я вставал с гамака, в левой стороне груди
неприятно кольнуло. "Давненько у меня не было приступов межрёберной невралгии",
подумал я.
Лес был наполнен лучами рассвета и ещё не проснувшийся мозг даже не пытался
искать путь осмысленно. Я просто брёл и думал о том как красив лес и как же
болит место укуса. Минут через пять я наткнулся на тропинку, а возле неё стал
высматривать подходящий лист подорожника. Нашёл взглядом, склонился чтобы
сорвать, приложил к руке, а когда стал разгибаться, в груди кольнуло так что на
мгновенье потемнело в глазах. Неприятные мысли полезли в голову и я закрыл
глаза стараясь прислушаться к организму и понять, что же со мной творится.
Почему кололо в груди я так и не понял, но зато понял, что чувствую какое-то
направление, как будто шило в заднице указывает, что если пойти вот чуть правее
той сосны и дальше держать направление, то можно найти что-то интересное.
Решив, что утро всё равно не задалось, я решил последовать хотя бы желаниям
шила. Тем более, что чем дальше я шёл по чувствуемому направлению, тем яснее
оно было. Через пять минут я вспомнил, на всякий случай, как находить юг по
часам и солнцу и в какой стороне трасса. Через десять минут я уже не шёл, а
бежал через лес, столь сильным было чувство, что я уже близко.
Я выбежал на залитую солнцем поляну и остановился. Чувство направления
исчезло. Поляна сама по себе казалась достаточно красивой, чтобы сюда бежать,
но тут я обратил внимание на чириканье и писк. На участке травы, запутавшись
лапкой во вьюнке, пищал птенец, а над ним в истерике летала синица. Я оборвал
вьюнок с двух сторон сантиметрах в пяти от лапки, чтобы птенец мог сам
выбраться, но тут понял, что этот птенец мне очень напоминает шершня — он
казался столь же чётким, что реальность столь детального восприятия казалась
сном.
— Биги, — чирикнул птенец и побежал с поляны в сторону леса.
Смотря в след ему я задумался о том, что никогда ещё природа так много не
разговаривала со мной и не являлась мне в столь чётких образах. Тут в груди
кольнуло так, словно сердце кто-то схватил рукой в кольчужной перчатке. В
глазах потемнело и я осел на одно колено. Когда земля перестала вертеться перед
глазами и я смог поднять взгляд, то увидел, что из-за деревьев вышел леший.
Леший был высотой больше трёх метров и был весь словно соткан из густого
чёрного дыма. Я не мог сосредоточить взгляд на нём — он словно постоянно
расплывался и ускользал от внимания. В этот момент мне действительно стало
страшно, потому что птенец и шершень были чёткими, их образы были частью меня,
а это чудище частью меня не было и вовсе мне не хотелось знать частью чего оно
было.
— Ты пришёл умирать не в то место, человек, — пророкотал леший.
— Я и не собираюсь умирать, — ответил я тихо и стараясь сдержать дрожь в
голосе.
Смех обрушился на меня. Смеялся леший, смеялись сосны вокруг поляны, смеялся
черничник под ногами. Лишь с края поляны, на меня молча смотрел птенец и во
взгляде его было столько грусти и сострадания, что мне стало страшно от
осознания того, что леший не шутит. Леший подошёл ближе, опустился на корточки
и взглянул на меня сверху вниз:
— Я так долго ждал, когда кто-то придёт и сменит меня. Я так устал помогать
птенцам и ежам, змеям и насекомым в этом лесу. А ты говоришь, что не
собираешься умирать? — В этот раз его голос не был рокотом. Он был насмешливым,
каким мог бы быть голос у кота поймавшего мышь.
Насмешливым был не только голос, но и взгляд и ухмылка. Я осознал что вижу его
глаза очень чётко, в отличие от лоскутов дыма, из которого состояло его тело,
глаза были мне ясно видны. Белки были почти чёрными, все покрытые сетью
сосудов, и цвет их был такой, как если бы кровь в них давно свернулась и
высохла. А в центре были зрачки, обычные зрачки, такие же как у меня — серые с
голубым. Обычные зрачки обычного человека. Меня передёрнуло — откуда у чудовища
что-то человеческое? Кто его должен сменить? Додумать леший не дал:
— Не трясись ты от страха. Я не буду тебя убивать, твоя смерть и так уже
прописана в твоём сердце. Но вот вопрос, что ты успеешь до смерти сделать? Ты
много делал не так, ты, как и я когда-то, возомнил себя выше других, считал что
злоба может вести как путеводная звезда, что ты выбираешь правила по которым
жить, и что мир создан для того чтобы служить тебе. Ты оскорблял, ненавидел,
ломал, а существ поменьше — просто уничтожал ради потехи. — Он протянул мне
свою дымчатую руку, а на ней лежал погубленный мной в детстве воронёнок.
— Смотри, — сказал он и обвёл второй рукой поляну. Всюду лежали расстрелянные
из воздушки лягушки, убитые пчёлы, раздавленные ради потехи пауки-сенокосцы,
сотни тварей убитых намеренно ради потехи. И над всем этим кладбищем насекомых,
гадов и мелких животных парило облако порождённой ненависти, грубых слов,
отказов в помощи людям, самодовольства и эгоцентризма.
— Количество принесённого тобой бессистемного зла сильно больше принесённого
добра. За тобой должок. Пришло время уменьшать энтропию. Ты можешь сделать это
до смерти, либо же тебе соткут тело из страданий, и ты будешь долгие годы
заточён в нём, будешь, как я сейчас, искать облегчения страданий лишь в том
чтобы помогать живым существам чей срок ещё не пришёл.
Леший на мгновенье коснулся дымчатой рукой моего лба и каждую клетку моего
тела пронзило болью. Я почувствовал как больно сейчас в этом лесу ужу, который
еле уполз от напавшего на него ужа, я почувствовал как голодно упустившему ужа
ежу, я почувствовал даже боль рыб в садке у рыбаков на озере.
— Чувствуешь? — спросил леший. — Я бы не давал тебе выбора, а просто оставил
тебя с этими страданиями наедине, но таковы уж правила игры, мироздание даёт
всем возможность исправить ошибки. Исправляй же, твоё время на исходе.
Леший растворился в воздухе, а я снова очутился на пустой поляне покрытой
травой и черничником. Чувство направления снова вернулось ко мне. В этот раз
меня тянуло сразу в нескольких направлениях. Я не стал ждать пока в груди снова
кольнёт, а просто пошёл в направлении, которое чувствовалось лучше всего.
Идти пришлось всего несколько сот метров — в яму вырытую под мусор сидел ёж и
не мог выбраться. При моём приближении он зарычал, а когда я протянул руку,
чтобы достать его из ямы — укусил. Я отдёрнул руку и стал думал, что это всё
какой-то бред и не стоит помогать тем кто так реагирует на помощь. Над ухом
прозвучал злорадный смех лешего. Вспомнив испытываемую им боль, я снял
футболку и прихватив ей ежа, вытащил его на волю. На душе полегчало, я как
будто почувствовал как уменьшился мой долг перед миром и как легче стало тело.
Меня вновь тянуло во множестве направлений, мироздание снова требовало от меня
платы за всё сделанное за жизнь. В районе сердца снова кольнуло и я снова пошёл
в направлении, которое чувствовалось сильнее всего. В этот раз это оказался
крот провалившийся в закопанную трёхлитровую банку — кто догадался поставить
лесу такую ловушку? Помня укус ежа я решил не вытаскивать крота, а выкопать
банку и вытрясти крота из неё. Пока я рыл землю руками, я дважды наткнулся на
закопанные вокруг осколки. Три пореза и куча ссадин — руки ныли и болели, но
крот таки оказался на свободе. Пришло время и дальше уменьшать энтропию.
Прошло часа два моей трудотерапии, тело требовало отдыха, каждое новое усилие
ради кого-то отдавалось в душе злобной усталостью, я понимал что скоро просто
свалюсь от усталости, но уже старался просто механически продолжать помогать
зверью в лесу. Чутьё вывело меня к чайке, которая запуталась в бечёвке на
берегу и не могла выбраться. Как же громко она кричала... Она продолжала
кричать и клеваться когда я попытался распутать бечёвку и освободить её лапы.
Уставшие пальцы болели и не слушались меня, мне так хотелось бросить эту чайку.
Я ругался сквозь зубы, но продолжал свои попытки помочь, не смотря на её
сопротивление. Мне уже почти удалось освободить одну лапу, когда чайка
совершила последнюю в своей жизни ошибку — она укусила туда же, куда утром
укусил шершень. Осатанев от боли я схватил чайку за голову и тело и крутанул в
разные стороны. Никогда не сворачивал шеи птицам. Никогда до этого. Я
чувствовал как сквозь мои руки уходит её жизнь и чувствовал облегчение от того
что чайка больше не кричит, чувствовал, что совершил поступок не чуждый моей
натуре. Я встал и пошёл к поляне. У меня осталось только одно чувство
направления. Я шёл и думал о том что первый раз за утро ощутил умиротворение,
мне больше не надо никуда бежать и никому помогать. На исходе своей жизни я
смог проявить честность и остаться собой — злым и свободным.
До поляны я не дошёл совсем чуть-чуть. Боль рванула грудь и тьма навсегда
заволокла мои веки и я упал навзничь. Из последних сил перевернулся на спину и
положил руку на сердце, которое устало биться. Душа парила над телом, и вокруг
неё скапливались жалящие душу лоскуты дыма — моё новое тело. Начинался новый
этап моего существования.