Напомните книжку, из которой я вспомнил следующий эпизод: гуляет человек по руинам города, обнаруживает, что улица покрыта всё более толстым слоем раздавленных людей, пытавшихся протолкнуться к дыре в земле, ведущей их к спасению.
@etw Улица расширяется, дома и ряды машин по обе стороны от нас совершенно
исчезают в тумане, и я чувствую перед собой открытое пространство. Еще
несколько шагов, и впереди из тумана возникает приземистый квадратный
силуэт. Это опять броневик -- совершенно такой же, как тот, что попал под
обвалившуюся стену, но этот брошен давным-давно, он просел под собственной
тяжестью и словно бы врос в асфальт.
Перед собой я не вижу ничего. Туман на этой площади какойто особенный,
неестественно густой, словно он отстаивался здесь много-много лет и за эти
годы слежался, свернулся, как молоко, и просел под собственной тяжестью.
-- Под ноги! -- командует вдруг Щекн.
Я гляжу под ноги и ничего не вижу. Зато до меня вдруг доходит, что под
подошвами уже не асфальт, а что-то мягкое, пружинящее, склизкое, словно
толстый мокрый ковер. Я приседаю на корточки.
-- Можешь включить свой прожектор, -- ворчит Щекн.
Но я уже и без всякого прожектора вижу, что асфальт здесь почти
сплошняком покрыт довольно толстой неаппетитной коркой, какой-то
спрессованной влажной массой, обильно проросшей разноцветной плесенью. Я
вытаскиваю нож, поддеваю пласт этой корки -- от заплесневелой массы
отдирается не то тряпочка, не то обрывок ремешка, а под ремешком этим мутной
зеленью проглядывает что-то округлое (пуговица? Пряжка?) И медленно
распрямляются какие-то то ли проволочки, то ли пружинки...
-- Они все здесь шли... -- говорит Щекн со странной интонацией.
Я поднимаюсь и иду дальше, ступая по мягкому и скользкому. Я пытаюсь
укротить свое воображение, но теперь у меня это не получается. Все они шли
здесь, вот этой же дорогой, побросав свои ненужные большие легковушки и
фургоны, сотни тысяч и миллионы вливались с проспекта на эту площадь,
обтекая броневик с грозно и бессильно уставленными пулеметами, шли, роняя то
немногое, что пытались унести с собой, спотыкались и роняли, может быть,
даже падали сами и тогда уже не могли подняться, и все, что падало,
втаптывалось, втаптывалось и втаптывалось миллионами ног. И почему-то
казалось, что все это происходило ночью -- человеческая каша была озарена
мертвенным неверным светом, и стояла тишина, как во сне...
-- Яма... -- говорит Щекн.
Я включил прожектор. Никакой ямы нет. Насколько хватает луч, ровная
гладкая площадь светится бесчисленными тусклыми огоньками люминесцирующей
плесени, а в двух шагах впереди влажно чернеет большой, примерно двадцать на
сорок, прямоугольник гладкого голого асфальта. Он словно аккуратно вырезан в
этом проплесневелом мерцающем ковре.
-- Ступеньки! -- говорит Щекн как бы с отчаянием. -- дырчатые! Глубоко!
Не вижу...
У меня мурашки ползут по коже: я никогда еще не слыхал, чтобы Щекн
говорил таким странным голосом. Не глядя, я опускаю руку, и пальцы мои
ложатся на большую лобастую голову, и я ощущаю нервное подрагивание
треугольного уха. Бесстрашный Щекн испуган. Бесстрашный Щекн прижимается к
моей ноге совершенно так же, как его предки прижимались к ногам своих
хозяев, учуяв за порогом пещеры незнакомое и опасное...
-- Дна нет... -- говорит он с отчаянием. -- я не умею понять. Всегда
бывает дно. Они все ушли туда, а дна нет, и никто не вернулся... Мы должны
туда идти?
Я опускаюсь на корточки и обнимаю его за шею.
-- Я не вижу здесь ямы, -- говорю я на языке голованов. -- я вижу
только ровный прямоугольник асфальта.
Щекн тяжело дышит. Все мускулы его напряжены, и он все теснее
прижимается ко мне.
-- Ты не можешь видеть, -- говорит он. -- ты не умеешь. Четыре лестницы
с дырчатыми ступенями. Стерты. Блестят. Все глубже и глубже. И никуда. Я не
хочу туда. И не приказывай.
-- Дружище, -- говорю я. -- что это с тобой? Как я могу тебе
приказывать?
-- Не проси, -- говорит он. -- не зови. Не приглашай.
-- Мы сейчас уйдем отсюда. -- говорю я.
-- Да! И быстро!